[indent]Джан ощущает, как верёвки впиваются в запястья, натирают и привлекают к себе почти все внимание пульсирующей под ними болью, и вспоминает одного из своих клиентов. Вообще, Роберт был простым случаем, если хоть что-то может быть просто в чужом сознании — скучающий, уставший от приевшейся семейной жизни преуспевающий хирург престижной клиники повадился ходить по вечерам пятницы в БДСМ-клуб и, что закономерно для консервативного члена общества, воспитанного в протестанской семье, испытывал угрызения совести за получаемое запретное удовольствие. Раз за разом Роберт, стоило ему набраться сил и перейти от обсуждения очередной ссоры с женой к причине этой ссоры, задавал себе — вслух, само собой, по условиям терапии, — один и тот же вопрос: нормально ли это? Нормально ли наслаждаться болью? Нормально ли желать того, что другие считают недостойным и отвратительным? Нормально ли зависеть от порока и похоти?

[indent]Тогда Джан почти не комментировал рассуждения Роберта. Он задавал наводящие вопросы, подталкивал к выводам, направлял ход мысли, но, как и положено психотерапевту, не высказывал своего мнения и не давал советов. Все его суждения во время работы с Робертом строились на основе изученного им материала, на статьях и журналах, на лекциях и форумах. Все заключения он делал с точки зрения психотерапии.

[indent]Но тогда и сейчас для Джана теперь были отличны, как день и ночь. Потому что тогда Джин не знал того, что знает сейчас. Потому что тогда Джан был наблюдателем, а сейчас — участником. Потому что тогда Джан пользовался представлением, а сейчас — опытом.
[indent]И сейчас Джан сказал бы, что главное в сессиях — это не боль и, скорее всего, даже не сексуальное возбуждение.
[indent]Сейчас, ощущая как острый носок кожаного ботинка упирается под подбородок, как следы от плетки саднят, а пальцы чуть покалывает от того, что кровь отхлынула от конечностей, Джан понимает, что куда важнее не это, а ощущение подчиненности. Важнее не унижение, а чувство принадлежности, дающее успокоение и надежность. Важнее не страх, а понимание своей нужности кому-то.

[indent]Джан тяжело, хрипло выдыхает, когда ботинок давит на горло, перекрывая доступ кислорода, и поднимает взгляд вверх, туда, откуда пронзал взгляд холодных голубых глаз. Обычно глаза были завязаны. Обычно смотреть запрещалось. Обычно он даже не был повернут к нему лицом.
[indent]Обычно.
[indent]Но не сегодня. Сегодня что-то было по-другому. Сегодня льда было меньше. Сегодня прикосновений было больше. Сегодня сопротивляться хотелось как никогда мало. Сегодня взгляды были дольше. И Джан знает, что для него самое важное в происходящем — это. Этот взгляд. Это выражение на спокойном, красивом лице. Этот подтаявший лед в голосе, отдающем команды. Для него самое важное — он.

[indent]На вопрос что изменилось сегодня у Джана ответа нет. Как и возможности задуматься. Потому что он стонет от нового прикосновения горячих пальцев. Потому что он гнется от нового удара плети, полученного за непослушание. Потому что его бьет дрожь от раскаленного воска на коже. Потому что так правильно. Потому что в этом — суть, в том, чтобы не задумываться, чтобы довериться, чтобы подчиниться.
[indent]И даже если бы он смог ответить, если бы нашел в себе силы, если бы хоть на секунду перестал думать о чем-то кроме аромата белых роз, разносящегося по комнате вперемешку с запахом воска, то ответом, что он произнес бы, было имя. Имя, что ему снилось. Имя, что он мечтал увидеть каждый раз, когда телефон звонил. Имя, что было выжжено на коже прикосновениями и следами от веревок.
[indent]Имя, что он уже не боялся стонать.

[indent]Миша.

[indent]Золотое солнце лижет верхушки деревьев ставшими длиннее лучами, пока ветер проходится по ним следом, превращая в одну сплошную желтую, бурную, шипящую волну. Если прищуриться, дать зрению поплыть, то кажется, будто бы кроны вспыхивают, словно самый настоящий лесной пожар.
[indent]Иорвет так и делает — щурится, позволяя всему вокруг запылать. Dh’oine считают, что такие как он обожают природу, танцуют голыми при луне, молятся лесным духам, а по праздникам — трахаются с лешими в перерывах между игрой на флейте и самолюбованием. Впрочем, те, по кому они судят, ничем не лучше самих dh’oine.
[indent]Иорвет бы сжег все северные леса от гор Каэдвена до низин Бругге в одном огромном пожаре, превратил бы их в пепел, сравнял бы с землей все примостившиеся в них человеческие деревни и города, чтобы все и каждый, чей крик разнесется над треском огня, на себе ощутили то, что ощущал эльфийский народ, словно послушное стадо на убой сгоняемый со столетиями с обживаемых мест.
[indent]К сожалению, это невыполнимая мечта — если леса сгорят, то белкам негде будет скрываться и нечего будет превращать в непроходимые смертельные ловушки для северных военных патрулей. Да и мечтать Иорвет давно перестал. Ровно как и верить.
[indent]Теперь он просто сражается, а на войне все средства, даже самые мерзкие, самые неприемлемые или самые нелюбимые, хороши.

[indent]Пергамент под пальцами, кажется, крошится, и Иорвет прячет его в твердый кожаный тубус, местами пропитанный кровью. Эльфские письмена, казалось, должны были бы что-то в нем разбудить, что-то затронуть, что-то всколыхнуть, возможно, напомнить, зачем он всю эту войну начал. Он смотрит на них долго, так долго, что только что взошедшее солнце сменилось полуденным, полуденное — вечерним, а вечернее — закатным, но так ничего и не ощущает. Старшая речь, настоящая, не искаженная человеческими чародеями, не напоминает ему о целях и тем более не возрождает воспоминания о родине.
[indent]Потому что родины у него больше нет. Она больше не образ и не мечта. Она даже идеей была лишь с натяжкой, по привычке, потому что и идеи не живут так долго.
[indent]Он говорит себе, что это в любом случае не имеет смысла: вырванные из чужих ослабших и скользких от крови пальцев чертежи все равно нужны ему не для того, чтобы ворошить прошлое; они нужны ему для того, чтобы отдать их единственному, кому они полагаются по праву. Единственному, у кого с ними общего больше, чем у всего оставшегося народа эльфов вместе взятого.
[indent]Единственному, кто впервые за долгое время сделал то, чего не смогли сделать самые успешные налеты на патрули dh’oine — вернул вкус к жизни.

[indent]Черный силуэт заметен сквозь пылающую листву, но Иорвет знает, что это лишь обман. Анракир позволяет себя видеть и позволяет подойти ближе, на этот счет Иорвет не обольщается: одно дело незаметно подобраться к тупому, как пень, и в большинстве случаев на один глаз окосевшему от сивухи dh’oine, и совсем другое — незамеченным подобраться к vatt'ghern. Первое способна сделать и хромая кобыла, а для второго недостаточно и самой тихой эльфской поступи.
[indent]Но Анракир не оборачивается, пока Иорвет не зовет его по имени, свешиваясь с ветки выше той, на которой устроился ведьмак, вниз головой. Так, знает скоя'таэль, он выражает доверие.

[indent]— Это может быть тебе интересно, — тубус, за попытку вытащить из руин который заплатил жизнью отряд темерских дезертиров, заманчиво покачивается перед чужими глазами, а на губах Иорвета проскальзывает короткая, заметная лишь внимательному взгляду, для которого она и предназначалась, усмешка; он роняет в тонкие пальцы ведьмака драгоценный трофей, а после — спрыгивает с ветки, мягко приземляясь на ноги и задирая голову вверх, — А вот чтобы получить вторую часть того, что лежит внутри, тебе придется потрудиться. Как считаешь, доберешься до лагеря первым?

[indent]Вышитая по коже тубуса серебром морда кота сверкает крошечными, внимательными глазами в последних лучах закатного солнца.