Художественные картины любят приукрашивать всё символизмом и образами — это усиливает восприятие и подчёркивает происходящее, делает акцент, желая вынудить смотрящего почувствовать больше и проникнуться.

Это не имеет ничего общего с реальностью.

Когда чья-то жизнь обрывается — ни у кого в руках не ломается чашка.
Когда случается трагедия — небо не разрывается дождём. И сейчас оно тоже кристально ясное. Небо равнодушно и ему нет дела до того, что происходит под ним, чьи жизни ломаются, чья душа сгорает и чьё сердце останавливается. Небо лазурное, синоним спокойствия и беспечности, по-летнему лёгкое и тёплое, ни одного лоскута облака, что испортил бы гладкую палитру безмятежности. Солнце слепит яркостью до рези перед глазами — хочется зажмуриться; Ямамото вытягивает ладонь, скрадывая его обманчивостью, прикрывает один глаз и смотрит сквозь пальцы. Такая погода, неизменно, обещает хороший день, дарит покой и незамутнённую радость. Она не вестник бед и не способна передать всего кошмара, что предстаёт перед глазами двенадцатилетнего мальчишки. И что хуже — задыхаться под тяжестью ливня или от невозможности контраста?

Кровь стекает по лезвию катаны, стекает на землю; кровь повсюду. Небольшая группировка, так себе солдаты, просто люди, перешедшие дорогу кому не следует, не все из них виноваты. Тем более нет вины на ребёнке, который ничего даже не понимает, кто ждал день солнечный и радостный, а теперь стоит на кладбище, сбивает колени, рухнув и не удержав равновесия, тянется к оружию в руке отца ли, дяди, просто знакомого — Ямамото не знает и не имеет ни малейшего желания в этом разбираться. Чужие руки дрожат, в крови тоже, лицо залито слезами; он направляет пистолет на Ямамото, и Ямамото — улыбается, пусто и безразлично, ледяным холодом. Поразительная глупость и отчаянное желание выжить. Картина, достойная фильма. Но счастливый конец — это тоже не про реальность; надо переломать всего себя и потерять всё, что имеешь, прежде чем добьёшься хоть чего-то, и даже тогда ни на миг не приблизишься к смыслу,  не найдёшь причины происходящего. Потому что смысла нет. Его можно придумать, чтобы не было так тошно, кинуть якорь из первого, что придёт в голову, только бы не сломаться и не сгинуть самому, так ничего из себя и не представив. Его можно даже не пытаться искать, а жить, как придётся, как получается, или не получается вовсе. Потому что справедливости нет тоже, и ничего не воздастся за «мучения» — это даже не красивая сказка, а лишь ещё один способ оправдать себя и происходящее: мир слишком неравноправен, нелогичен и не знает баланса, люди — слишком эгоистичны, зациклены и смотрят через призму с изломанными гранями. Пустой сосуд можно заполнить, но там где дно пробито, а стены искорёжены трещинами — там нет ничего и ничего не будет, сколь не лей в него воду, сколь не старайся склеить его и сделать вид, что так оно и надо.

Детская рука роняет оружие, так и не выстрелив, взгляд пустой и невидящий, стеклянный, смотрит в небо бескрайнее, болезненно ясное и чистое, слепое к происходящему. Ямамото стряхивает кровь с катаны небрежным жестом, столь же равнодушен и ничего не чувствует, переступая тела тех, кого убил своими же руками. Это несложно, просто так же, как приготовить ужин, так же, как дышать — это закономерно и естественно, не то, на чём концентрируешь внимание.

Ямамото — выгоревшие на палящем пустынном солнце эмоции. Он не чувствует удовольствия, убивая, не чувствует ничего, просыпаясь; не чувствует тяжести и не чувствует лёгкости — не живёт ожиданиями, не имеет желаний. Сжимая пальцы на чужой шее, он холодно наблюдает за чужим взглядом угасающим, мутным от страха, боли и душащей столь же сильно паники: если сжать ещё сильнее, до хруста позвонков, — почувствует что-нибудь? Если собственные кости треснут под чужим ударом — почувствует? Если прошлое столкнётся с настоящим — быть может тогда будет хоть что-то, воспоминанием? Ямамото не знает.

Всё меняется.

Города разрушают, земли питают гниющая плоть и кровь,  дом горит и родные земли отнимают. На родных землях — прорастает почва по новой, возвышают здания; выгрызают место под небом выжившие, упрямые, отчаянные и совершенно точно ненормальные.

Всё меняется. Неизменность — полный бред.
Там, где кости ломаются под тяжестью, позвоночник, кажется, не выдержит, а смысл горит в ладонях, вместе с жизнями — жизнью самой важной, — там же идёшь дальше слепой упрямостью. Без цели, без смысла и понимания зачем снова-и-снова поднимаешь ногу. Зачем тянешь руку к подношению у надгробия и цепляешься, цепляешься, будто надеешься вынырнуть, на деле не находя себе места и просто знающий чувства благодарности: щемит в груди воспоминанием, — но не знающий в какую сторону смотреть — влево или вправо? Прямо перед собой или ввысь? Точно не оглядываясь назад, — и  не помнящий опоры под ногами. Один сезон сменяет за собой другой, память горит под ослепительным солнцем, чистосердечность ломает всё же хребет: дело не в том, что не может пройти мимо и не в том, что прилипли, будто банный лист, а в том, что не может не цепляться за них сам так же сильно, как утопающий тянется к спасательному кругу — толку в этом на ноль, если посреди океана, но нет ничего, что держал бы столь же крепко и отчаянно.  Бессмысленная беспечность становится смыслом. Круговорот не знает конечной точки. Смех сотрясает тонкие стены кабаре и аманто не раздражают уже взгляд, как было раньше; можно поверить, что так всегда и было, что так — пройдёт вечность.

Неизменностью становится скрещивать металл с деревом, потому что не может отступиться; одно на другое, забытые рефлексы вгрызаются в сердце, руки помнят и кровь закипает, память выворачивает грудную клетку, настоящее — протягивает руки и просит помочь подняться, взвалить на себя эту тяжесть. И он взваливает, потому что просто не может иначе. В этот раз у него получится, в этот раз никого не отпустит.

Хочется верить, что всегда так и будет. Те, кто когда-то стоял спина к спине — по разные стороны. Но вновь сталкиваться, пусть и заливая после землю своей и чужой кровью, — этого достаточно. Он бы поднимал руку для удара столько раз, сколько понадобится, останавливал его столько раз, сколько понадобится, только бы длилось это вечность, осталось въедливой занозой под пальцем. Потому что понимал и знал — по другому быть не могло; потому что чувствовал тоже самое, просто не смог оставить место, давшее ему так много, полюбившееся им всем так сильно. Отнявшее всё.

Но всё меняется.
Тяжесть ломает кости, пронесённое дерёт по живому, сильнее клинка, сильнее удара Ято, сильнее всего. По живому, слишком важному, в чём никто бы не признался никогда, но что принимал каждый. Горечь застревает в горле, ломает линию губ и обрывает сердце, что тоже ломается, в конце концов, не выдерживает, и в этом не стыдно себе признаться. Не стыдно, потому что этого оказалось — слишком. Потому что солнце светит слишком ярко, а дождь не прекращается, обрушается ливнем, гремит и распарывает. Потому что вес — неподъёмный. Он не сможет унести его на руках. Не смог снова, не дотянулся и не ухватил. И не будет больше споров из прошлого, как не будет непримиримости, проливающей кровь, как не будет ничего больше.

А потом снова подняться на ноги, делать, что должен, что угодно, но — не оглядываться. Встречать сезон за сезоном, прятать лицо за раскрытым Джампом, как будто ничего не было и всё нормально. Спину всё ещё ломит от тяжести, ночью дом встречает недовольным тявканьем.  Всё возвращается на своё место, круг замыкается, и мир вокруг меняется.

Небо ясное, шум и гам окружает со всех сторон: фестиваль — любимое время многих. Он блуждает без дела и даже без работы, будто такой же, как и все, отдыхающий, оставив двоих за спиной пытаться выбить у продавца награду за старание. Торговцу не повезло,  с этим потом придётся разбираться. Не было ничего, за что зацепился бы взглядом, просто, как и раньше, — без цели, блуждая сквозь толпу снующих людей туда-обратно. Пока старые раны не вскрываются памятью, то ли насмешкой, то ли благословением. Тогда у Бога преотвратное юмора. Это, впрочем, всегда знал. Прослеживает чужой взгляд — понимает. Но понимает ли тот? Едва ли. Смотрит на него, не узнает, и это, в общем-то, правильно. Было бы странно думать, что могло быть иначе. Ещё страннее — желать оказаться рядом, убедиться, что это правда, что не сошёл с ума, как могло бы показаться. Но не двигается с места и ничего не говорит. Прошлое — отреставрированная фотография, смотрит так же прямо тёмным взглядом, кажется вот-вот в непримиримой упрямости попытается выбить победу, как раньше. Саднит где-то под рёбрами, имя режет по живому острее клинка.

Неизменность бред, но разве так — не лучше? Не было войны и не было пролитой крови. Не было жизни в долг и потерь, ничего не было. Он провожает их взглядом,  пока они не исчезают и не растворяются в толпе, наваждением и дурной шуткой, благословением. Опрокинуть пару рюмок саке звучит как хорошая мысль. Садахару поможет добраться до комнаты.