- Да, все окей. Прекрасно, отлично, - и улыбается по-дурному. - Конечно, я об этом знал, мы говорили об этом раньше, все под контролем.

Таких вопросов на удивление много. Словно Поттеру отрубают руку, ногу, сносят полголовы, взгляды заискивающие, жалостливые, а чуть сковырнешь - простая жажда до сплетни, им все еще недостаточно того, что им уже дали, хочется больше, глубже, грязнее, словно вытащенная из неосторожного уязвимого рта деталь, раздутая, вывернутая наизнанку, повернутая на 360° поможет им наконец стать ближе к насильственно нареченным кумирам, они же все так хотят ассоциировать себя с произошедшим - хотят сейчас, но не хотели тогда. Те, кто что-то знают, или о чем-то догадываются, или просто способны сложить один и один, они молчат, не задают вопросов, хоть и имеют на это прав намного больше, чем участливые незнакомцы, безымянные коллеги, журналисты и те, кто считают себя журналистами. Например, молчит Гермиона. Ее молчание тяжеловесное, но ободряющее. Феноменальное терпение, как у матери двух долбоебов - это не болезнь, это особенность, дайте им время самим все переварить. Все, что она может - выслушать. Стукнуть профилактической мудростью, когда совсем уж изноются.

Гермиона понимает мотивацию Рона чуть лучше. Эмпатия, внимательность, чуткость, или какие там приемы эмоционального карате она еще курит, Гарри не знает. Все таланты Поттера в этой области сводятся до примитивного страха покидания. Он, разумеется, может апеллировать комплексами и разыгрывать карту багажа из прошлого до бесконечности, но всем этим можно что-то объяснить. Оправдать - вряд ли. Проблема - до понимания еще нужно дорасти, а Поттер вроде как убедил себя, что имеет право обнулиться и тупить до победного. И все-таки.

Сегодня Уизли не ждём, куратор говорит это, а потом говорит что-то ещё, но Поттер не слышит. Дешёвые киношные трюки, думает он, какая-то хуета, но вот проходит целая лекция, а потом сутки на дежурстве, а Гарри не может толком вспомнить, что было, а чего не было. В голове только эта тупая фраза, а потом заявление в отделе кадров, бесконечные вопросы, взгляды исподтишка, необходимость строить преисполнившуюся и, разумеется, проинформированную заранее мину, потому что разве может что-то произойти без участия самого Поттера, без его благословения, абсолютного согласия. Конечно, он все знает. Так и было задумано.

Окей, отсутствие Рона, и правда, ощущается так, словно ему отрубили руку, ногу, снесли полголовы.

На седьмой день Гермиона обзывает его дураком и говорит, что он не заслуживает ни ее, ни Рона (словно Поттер этого не знает), но он выглядит настолько жалко, что Грейнджер вынуждена проявить милосердие - вообще-то, Рон просил передать - Гарри сначала бесится от этой командной работы, а потом чуть задирает нос, чтобы хоть как-то себя замотивировать. Пуля пролетает в миллиметре от уязвленной гордости - Гарри уже построил план скулежа под дверью Роновой квартиры, но Уизли сдался первым.

Сомнительная победа, но что есть.

Выбор места - конечно, бар в подвальном помещении здания, в котором Поттер снимает квартиру (жить на Гриммо 12, он мазохист что ли?). Нечестный прием, чтобы ему по больнее - неосознанно, наверное, но он заслужил. Место для распятия и обвинения во всех грехах идеальное, Гарри даже не винит себя, что планирует в конструктив, а по факту чувствует только обиду. Видит спину Уизли и начинает раздражаться просто с нихуя. Просто потому что.

- Хэй! - откуда это ощущение, что они не виделись не семь дней, а целую вечность.  - Уже добрался?

Падает на стул рядом, заказывает пинту лагера. Улыбайся, блядь.

- Представляешь, на следующей недели у нас, - спотыкается. - У меня опять какой-то тест от руководства, Гермиона сказала, что убьёт, если провалюсь. Пошли найдем столик.

Говорит, чтобы что? Там, где проходит Поттер, головы поворачиваются вслед, разговоры затихают на мгновение, а потом всё снова возвращается на свои места - не приглядишься, не заметишь.

- Хоть выспался?

Сыроватая улыбка мгновенно созревает в мягкую. Лицо готово принять на себя не жалость или сочувствие — Аки такое разозлит — будет что-то вроде понимания, щепотка уверенности, осадок в виде переживания. За тебя, Аки.

Она почти завидует — каким-то давно приобретённым и перекроившим её опытом: хорошо наметить на карте жизни конечную точку. Благополучие Японии и мира, месть за убитую семью, разрушенный дом, убийство Демона Огнестрела — 26 секунд, которые эта страна не забудет никогда. Проблема в том, что касаясь этой точки, понимаешь, что возврата не будет, а будущее никто не сочинил за тебя. А тебя сочинят другие.

— Будет и путешествие, — она пододвигается ближе на пару сантиментов. — Как ты себя чувствуешь?

Было бы забавно сказать ему, что не они потеряли Цюаньси. Кишибе потерял. Сама Макима.

Это должно было закончиться иначе, но никто больше не доверяет ей — план, сокрытый в сумерках, разглядеть тяжело, и то, что Макима щёлкает выключателем каждый раз, когда кто-то приближается, убедительности не добавляет. Это вынужденная мера, оправдавшая себя много проёбов назад.

Аки злится, и она бы спросила: разве я не дала тебе больше, чем кому-либо другому? Времени, слов, сочувствия. Всё это было искренне, человечно; никаких уловок, никаких крыс, никакого контроля, всё то, что вы, люди, любите больше всего — голая коммуникация, не размякшая в сиропе приказов.

Благодаря кому у тебя есть цель?

Может, тебе нужны засахаренные указы? Заповеди, которые легче всего вывести языком? Одно твоё слово, и она это сделает, как делала со всеми, приказы и заветы — ваши любимые формы коммуникации.

— Мы потеряли многих, и боль от этого не пройдёт никогда.

Санта? Кого ебала Санта. Бессмысленный огрызок мифологии, сгоревший тупее любого мотылька.

— Денджи намного сильнее, чем ты думаешь. Он со всем справится.

Она накрывает его руку своей,

— И вы так о нём заботитесь. Ты хороший друг. Денджи не знает, насколько.

и убирает руку.

карабас требует видео, где сразу все четверо, хотя бы пару раз в неделю — арлекину радует лишь то, что для остальных это более мучительно. покривляться на камеру несколько дублей / поправить косметику на своём лице и в очередной раз бросить пьеро « зачем тебе вообще делать мейк, если через пару минут всё равно всё размажешь? » / слишком близко подвинуться к мальвине в кадре, довольно урча от рычания артемона — арлекина ( по своим меркам ) ведёт себя хорошо, готовясь чуть позже требовать за это похвалы.

одобрение нужно заслужить — карабасу всегда недостаточно. кина хочет поскорее закончить с работой ( сделать всё как можно быстрее, как можно лучше ) и отсматривает материал, не разрешая куклам расходиться. перед глазами мелькают будто бы одинаковые кадры — она пытается высмотреть те, где пьеро выглядит недостаточно грустной ( придётся немного поголодать, малышка ), но не получается.

[indent] зеленые глаза в этот раз отчего-то по особенному жалобные.

арлекина узнаёт этот взгляд — вслед за ним по бледным щекам прокладываются солёные дорожки, нижняя губа начинает мелко дрожать, а кончик носа краснеет. обычно тех, на кого этот взгляд пьеро падает, она ненавидит сильнее обычного : ставит подножки на лестнице интерната с высокими ступенями ; подкидывает пакетик с разноцветными таблетками перед проверкой ; со всей силы влепляет пощечину за якобы положенную на бедро руку. причины пьерошкиных слёз много лет уничтожаются методично и скрупулезно — кина ненавидит конкуренцию.

[indent]но теперь ей поебать.
[indent]  [indent] вообще без разницы.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] мощно похуй.

мальвине — тем более. она откидывает копну кудрявых волос назад, что-то листая в телефоне и игнорируя пытающегося смешно пошутить артемона ( что уж говорить о несчастной пьеро ).

— я скинула удачные в общий чат, можете уёбывать

на экране появляется уведомление — она не отключает их специально, наслаждаясь градом оскорблений и злости. вчерашнее видео с пьеро — их неиссякаемый источник. вкусно.

@pierofan228: блять арлекина это просто 🚩🚩🚩🚩🚩 можно как-то убрать её от пьеро? @ARLEK_IdiNahui: 🥺🤚🏻✊🏻🤡

кина стучит когтями по экрану, довольно улыбаясь. когда все новые комментарии прочитаны, блокирует телефон и поднимает голову — мальвина с артемоном ушли к себе. пьеро всё ещё сидит напротив ( никогда не умела убегать вовремя ), тоже читая что-то в телефоне и завесив ( вероятно, уже заплаканное ) лицо светлыми волосами.

— ты выглядишь жалко, ты в курсе?

— прямо хуже чем обычно, сечешь? даже хуже чем артемон.

Тени, собирающиеся вокруг нее, становились все темнее, как будто резкий порыв северного ветра предателем короля, хладнокровным убийцей, пробрался в замок Дума сквозь глухую кирпичную вкладку и затушил огонь. Она знала эти тени, она всю жизнь прожила с ними, с этими тенями, шедшими за ней с самого изножья Вандагора; они топтались в маленьком разукрашенном вагончике, который яркими красками (со временем все потемнело в болотисто-зеленый и кроваво-черный) раскрасили для нее Джанго и Мария, стояли в изголовье кровати, были по правую руку на свадебной церемонии вместо родственников со стороны невесты. Тени заволновались, когда голодный темный взгляд пауком прополз от ее скулы к груди в простеньком — чужом, украденном, — платье, а оттуда — к уже разведенным коленям и белым бедрам; они были в бешенстве, когда аристократически тонкие пальцы уложили ее спиной, подняли вверх подол, стягивали, разрывая, рукава, спускали вниз чулки, тянули нити бус и браслетов — и рвали, рвали, рвали. Они были бессильны. Они тоже подчинились воле Виктора фон Дума.

Они, впрочем, отказывались покидать ее. У Виктора была своя стража, молчаливая элита латверийской армии, а у нее — своя. Они обретали форму, начинали выглядеть, как Джанго и Мария, исчезнувшие где-то в румынских лагерях, где содержался народ рома, как цыганский барон, который все хотел отходить ее певучей плетью за непослушание, как дети из ее табора, вечно начинавшие свои шумные игры; стояли за плечом, трогали за волосы, звали по имени, своим детям рома дают по три имени, два тайных, чтобы ребенок не попал во власть демона. Ванда поднималась на локте, смотрела на спящего рядом Виктора, снимала прикосновением к его высокому белому лбу дурной тяжелый сон, и думала, что у нее не было других двух имен.

В ту самую первую ночь, которая все еще с ней, хотя прошло много дней и было много других ночей, полных липкого, сладкого ощущения, что ты себя отдала, считая удары, чтобы не сбиться с темпа движений, постанывая – всхлипывая, — тень, смутно имеющая черты лица Марии, была на ее коже, как плотная вуаль. Взирала с молчаливым укором, беззвучно открывала рот. Словно хотела сказать: "Ты должна была выйти замуж за своего, за рома, мы бы одели тебя в красное, мы бы взяли за тебя пестрое золото выкупом, ты родила бы детей". Виктор берет ее, хотя у нее ничего нет, кроме одежды на ней, сам одевает ее в красное, сам дарит строгие украшения, кончает в нее и не дает встать. В день свадьбы она тиха и молчалива настолько, что даже Адриан не сдерживает боязливого вопроса. "Это традиция" отвечает она, стирая ладонью с алых губ улыбку, "Символ уважения к супругу". В первую брачную ночь она кричит — и хохочет.

Когда она стала королевой — девка без роду и племени, цыганская шлюха, Думштадт был в свадебных хлопотах, когда в Будапеште принимали очередной ограничивающий рома декрет, — тени исчезли. Они боялись тьмы. Странно, ведь, кажется, что они всегда должны быть лучшими друзьями – тени и тьма. Но на самом деле чернота их пожирает, перегрызает им шеи и поглощает, безжалостно втягивает в себя. За спиной Виктора вся мощь мрака, — тени перестали к ней приходить, Ванда больше не видит Марию в зеркалах, отражениях на стеклах, а во снах – она всегда обвиняющая, непреклонная. Она благодарит своего мужа, как жертвы благодарят смилостивившихся своих палачей – только глазами. Во всей Латверии не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что их король женился на грязной безродной девице, вонючей цыганке, против племени которых снова объединилась Европа. Возможно, они были, кто шепотом, на кухне, на ухо, никто не услышит и не узнает, подопытные Виктора всегда очень молчаливы. Даже Адриан, который может говорить, стискивает челюсти так, что крошит зубы.

Они планируют официальный визит в Будапешт, Ванда впервые в роли королевы Латверии. Адриан робко обучает ее придворному этикету, вздрагивая всем телом, когда приходится прикоснуться к ее рукам. Виктор их занятия прерывает, ей велит надевать на людях перчатки. У Адриана такой вид, словно он готов упасть под ноги своему королю и вылизывать его сапоги.

Когда-то Ванда уже была в Будапеште. Она рассматривает улицы из окна их машины. Он изменился, как стареют мужчины, был «суеверным», «цыганским», «грязным», «бродячим», обрядился в длинные вытянутые проспекты и новые уродливые здания, стал строгим и серым. Они проезжают по набережной Дуная, поддернутая ночной дымкой Буда моргает желтыми пятнами фонарей, их останавливают в первый раз, Адриан выходит из машины, а Виктор чуть сжимает пальцы на ее ладони в алой бархатной ткани. Руки Виктора не грубые; они – жестокие, знающие, как причинить боль, находящие на теле любовницы самые слабые точки и места. Он заставляет ее смотреть на него, но иногда она не может, так бывает, когда пытаешься сквозь дым от чадящего костра разглядеть чье-то лицо. Мудрые опытные цыганки бы вытащили наугад карты: все черное, черное, проклятое, даже не соврать, чтобы латверийский король — последний король Европы, — щедро позолотил ручку. Там, где только что были его пальцы, больно прикасаться.

По короткой дороге в посольство их останавливают еще дважды. Один раз молодой офицер дергает дверь с ее стороны, заставляя Ванду вздрогнуть. Она слышит, как на безупречном венгерском Адриан просит так больше не делать. Успокаивается, ложится на его колкое плечо, он касается ее губ пальцами, не боясь стереть контур алой помады, она пропускает дальше, на влажный мягкий язык.

Посольство Латверии — темное, черное здание в конце проспекта Сталина, им открывают двери, повсюду латверийские флаги, посол сгибается в низком поклоне, пока Виктор, кажется, больше увлечен тем, чтобы убрать прядь ее волос со лба. Адриан уводит его, взяв пальцами за локоть, какой-то молодой мальчик приглашает их наверх, в королевские покои, спрашивает, не нужно ли взять манто — Ванда передает мех (один из многочисленных подарков к свадьбе) ему на руки, он не сдерживается, чтобы не сделать глубокий вдох запаха ее тела и духов. Адриан материализуется мгновенно, забирает манто, отправляет его прочь одним взглядом, советник короля словно умел чувствовать, словно был посажен на невидимую цепь, которую Виктор тянул за собой. Ванда переводит на Кляйна взгляд: не человек вовсе.

— Тебе нужен материал, чтобы продолжать исследования, ты больше не можешь ждать, — она подходит к окну, занимающиеся сумерки были алыми с одного края, но чумная чернота медленно, дюйм за дюймом, пожирала этот цвет. Ванда бросает советнику, — Адриан, попроси, чтобы убрали зеркало.

Ванда задумчиво наклоняет голову, смотрит на город.

— Раньше в этом городе было много цыган, в Йожефвароше жили целые общины. — она останавливает себя, Виктор не любит, когда она говорит о прошлом, словно ничего не должно существовать до момента, как они встретились в Бухаресте. — Господин Ракоши не присоединится к нам за ужином? Или он не сядет за один стол с цыганкой?

Они таскают его засохшую кровь в ампуле трижды в год, и трижды святой Януарий являет им с небес чудо: тромбоциты расклеиваются, кровь разжижается, Неаполь ликует. В восьмидесятые, когда чуда не произошло, девяносто одним толчком Terremoto dell'Irpinia вогнал пять тысяч мертвецов прямиком во вспаханные объятья матери земли. Святые в тот день, наверное, закрыли глаза.

«Как бы не случилось чего», говорит набожная соседка, возвращаясь домой в последний день крёстного хода: мощи Януария исправно несли неделю, но в чуде было отказано. Йорд молчит, Везувий тоже.

— Италия не видела плинианских извержений почти две тысячи лет, — она склоняет голову вбок, смотрит ему в глаза.

Он даже не прикоснулся, но что-то сжатое, как пружина, заставляет медленно отстраниться. Пространства от кожи до кожи — сантиметр — два сантиметра — три сантиметра — она выдыхает пудровым облаком извести.

Дети соседки, носящие неприятные Йорд имена и ещё менее понятную привычку приезжать из пригорода раз в месяц, пару часов назад носились по прилегающей территории. Первый падает с велосипеда почти ласково тормозя коленями и ладонями, и ласка мягкого гравия неминуемо проигрывает тонкому, почти свинячьему воплю. Дети Асгарда лишены неуверенных походок, падений, слёз, они выходят взрослыми, цельными. Тор, которого служанка, отводя глаза, отмывала от чернозёма; Тор, вытянутый из земли за обе руки, как ель; Тор, на месте рождения которого бы вырос Old Tjikko. Один забрал его практически сразу — а злится мальчик опять на неё.

— Улыбка. Подумаю, если будешь себя хорошо вести.

Гроза растворяется в обещаниях.

Она опускается обратно к пионам, по касательной задев колено Тора, — не заметила, конечно же. Земля в его руках выглядит чужеродно — будто сжал пригоршню йордовых волос и не отряхнул руки. Отвернув лицо, Йорд наощупь накрывает его ладонь своей, сдавливает несильно:

— Нет. Ты знаешь, какие глубокие ямы нужны пионам? 60х60х60 сантиметров. Утром насыпала туда дренаж: гравий и галька. Почвенная смесь, — она перехватывает инициативу, почти призрачным прикосновением перехватывает саженец из его руки, — идёт следующей.

Переходит на шёпот: «1 часть перегноя, 1 часть торфа с нейтральным pH, 2 части верхнего плодородного слоя грунта.»

— В яму засыпаем почвосмесь, — она указывает на пакет за их спинами: подай, — потом делаем бугорок, и вот сюда корневище нужно на четыре сантиметра опустить так, чтобы почки были заглублены на 5 сантиметров.

Йорд руководит его ладонью своей: Тор наверняка решит, что из ненависти. Йорд посмеивается. Покажите мне того, кто справится с пионами без каких-либо навыков.

— Остальное засыпаем грунтом. Когда ты пришёл, я заканчивала с другим кустом и мульчировала его корой.

Встаёт: возвышаться непривычно, но вид хороший. Его ладони испачканы, взгляд прикован к земле. Мысли наверняка дребезжат, но на этом её рефлексия заканчивается. Она улыбается:

— Так-то лучше.

Кладёт руку на его макушку. Волосы диковинно мягкие.

Он ищет такие места, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнажённая, неиспорченная, ни пестицидов, ни чужих башмаков, сосцевидная область — трогательное место прямо за ухом, обычно укутанное волосами. Чуть ниже шея: слабая, чувствительная, Йорд не любит, когда её там трогают, прикосновения заставляют вспомнить, что тело реально. У кого-то пята, у кого-то шея.

Жестокость ей безразлична: шахтёр со исполосованным брюхом падает на землю — обратно, к ней — Йорд переварит и его, и его гроб. Тор приносит ей поделку из детского сада, очень мило, она даже улыбается и берёт его ржавые от крови ладони в свои, чтобы сказать: «глупый мальчик, знаешь, сколько во мне наделали дыр?» Его руками на направляет нож остриём ближе к её груди. «Дырой больше, дырой меньше. Нет никакой разницы.» Техногенные провалы, карстовые воронки, проседания грунта, шахты, заброшенные шахты. Где-то помог метан, в 1906 году во Франции они сами подорвались внутри, не освоив взрывчатку, после Второй Мировой войны забытые мины детонируют под землёй, и Йорд возвращает себе 405 шахтёров. «Смертным немного осталось, не думаю, что она доживут до Рагнарёка.»

Ей почти жаль, что в нём нет ничего от неё. Ни капли йотунской крови, кажется — сплошное владение Одина, асова чистота, та единственная, что принимают в Асгарде, от Йорд даже горсти чернозёма не осталось, всё забрал Всеотец. Внутренние части бёдер ныли, где-то в Мидгарде закровоточило русло реки, Йорд не сопротивлялась, просто лежала, и вся его бессмысленная жестокость была ей непонятна. Он засмеялся, чувствуя, как дрожит земля, блюющая асинхронными толчками. Имя он выбрал задолго до того, как пришёл к ней, плод развивался быстро и зло, и для того, чтобы его достать, пришлось вспороть ей живот. Тор, покрытый белым налётом, её кровью и графитовой крошкой, родившийся раньше срока, был отвратителен — не зря мидгардцы говорят «разрешиться от бремени». Йорд на него не смотрела и не видела ещё долгое время.

Она думает об этом, когда он обхватывает её, касается носом края живота, вжимается так, будто может вернуться обратно. Йорд хочет отдёрнуть руку, но он перехватывает её — знакомая настойчивость, уверенность в том, что всё ему принадлежит по праву рождения, это в тебе, милый сын, тоже от Вотана.

— И что будешь делать? Разве не весело было убивать моих внуков? Скольких йотунов вы искалечили, — свободной рукой она хватает его за волосы, жалкая хватка, бессмысленное сопротивление, — даже твой Мьёльнир вы добыли обманом.

Сдаётся, опускаясь к нему.

— Можешь съесть хоть всю мою руку, можешь разворотить лёгкие и достать сердце, можешь сварить из матки суп — больше меня в тебе не станет.

Проводит пальцем по его грязным губам, натыкается ногтем на зубы, очерчивает щеку изнутри.

— Попробуй.

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

сны не оставляют ее в покое. бесконечной пыткой мучают, и теперь ванда боится закрывать глаза.

по лицу пьетро течет кровь, собирается в крупные тяжелые капли на подбородке, ванда делает несколько быстрых шагов, босыми ногами прямо по растерзанным телам, ступней утопая в голых грудях марии, забирается на него, заставляя руками подхватить себя под коленями, и языком медленно проводит по лицу, вылизывая, слизывая алые, еще горячие капли. легко спрыгивает на пол, и начинает кружиться в счастливом танце под одной ей слышимый ритм. дикий, животный танец, ванда могла так танцевать на своей свадьбе, или на свадьбе своей младшей названной сестры, или на пышном юбилее цыганского барона, когда рвали струны гитар и хлопали ладоши, выбивая ритм, когда жгли костры неделями напролет, и продолжался праздник. так танцевала она, уйдя в лес, отдавшись полностью живущей, дающей свои плоды внутри нее магией, вместо земли у нее залитый скользкий пол, вместо камней и острых веток — раскиданные руки и ноги, сломанные кости, зияющие раны. ванда делает причудливый извилистый круг, тяжело дыша, задыхаясь, одним жестом убирая с лица волосы; на ней все еще тонкое нижнее платье, в котором она выбралась из красного огня, на ней — кровь джанго и марии, цыганских детей и женщин, всего их табора, потому что это они с пьетро убили их, их сваренная свернувшаяся кровь на них, запах жареного мяса на них, грех на них, страшный красный грех.

ритм цыганских гитар и криков горящих заживо все еще звучит в ванде, когда она просыпается. на ее коже липкая пленка, остывшая воспаленная испарина. пьетро помогает ей умыться, где-то достав чистой дождевой воды. на пепелище они нашли шкатулку с драгоценными камнями и золотыми кольцами марии, на продажу которых жили. но это было плохое — названное смешным словом кастрюльное, — золото, со стекляшками, и по-настоящему продавца за клеткой решетки заинтересовало только одно кольцо с пальцев ванды. джанго всегда лгал (он совсем не умел лгать, ложь уродовала его открытое загорелое лицо), что это был его подарок, но она не могла вспомнить, когда и каким был повод. не могла снять эти кольца, от которых болели пальцы, которыми их сдавливало и ломало, особенно когда день был темный и сырой.

тонкая нить, которой пришита была ванда к названным родителям, становится тоньше, а потом в какой-то момент совсем рвется. пьетро утешает ее, говоря, что он рядом, а она хочет переспросить его — навсегда? ванда больше не носит белого. тонет в чужом грязно-красном свитере, который пьетро перевязал ремнем на талии, туго затянув узел — от петель и шерсти пахнет влажным запахом разложения и плесени. она осторожно изучает свое почти не изменившееся, но совсем по-другому ощущающееся тело, давит пальцами туда, где сжимал пальцы пьетро — и морщит нос от боли, — ведет по краям следов, ерзает, сжимает колени вместе. ванда чувствует фантомно чувствует запах паленых волос и горящего дерева, когда пьетро целует и раздевает ее, когда они сидят на общих собраниях, и она единственное яркое пятно среди черного скрытного воронья, и когда зажигают фаеры на выступлениях, и когда демонстрация превращается в бойню, в которой люди идут на хорошо вооруженных людей с бейсбольными — американскими — битами и вырванными арматурами. однажды ванда видит, как поймавший коктейль молотова прямо в грудь солдат спецподразделения горит, и кевлар плавится на нем.

она старательно пытается помочь этим людям, поэтому они остаются здесь, а не перебираются в общий сквот, где намного теплее и безопаснее. их хорошо знают, они вдохновляют — ванда как ярко-красное знамя, пьетро никогда ничего не боится, ванда умеет высекать искры из людей, заставляя их подняться с колен, взяв камень, пьетро умеет этот огонь раздувать. гордились бы ими сейчас джанго и мария? ванда прерывисто дышит, стараясь держать выбранный братом ритм, стонет, зажимая рот ладонями, и точно знает: нет. люди ее помощь принимают, но смотрят озлобленно. еду из ее рук выдирают, не скажут даже доброго слова. она хочет знать, за что они с ними так.

за что люди, подобные этим, сожгли их дом? за что их правительство вместо того, чтобы протянуть руки и быть со своей страной, тонет в жадной власти олигархов, продающих заковию по кускам американцам? за что на мирных демонстрациях полиция первыми открывает огонь, у них уже целые стены мучеников, можно расписать именами стену плача, а где-то в тюрьмах прямо сейчас тем, кто боролся за несправедливость, отбивают ботинками почки, выбивают резиновыми палками зубы, и приковывают к горячим батареям?

ванда смотрит через просветы в забитых окнах церкви. следит взглядом за тем, чтобы сон этих людей ничего не нарушала, пусть они и не знают — сквозь разбитое стекло, из которого тянет холодом, видны проржавевшие ворота. люди вытекают в полуночную улицу, неся в руках зажженные свечи, сбившись то ли в семьи, то ли в стаи, кутаясь в теплые вещи, пряча крестики. возвращается пьетро — она слабо улыбается, чувствуя облегчение, что с ним ничего не случилось, расставаться надолго с ним подобно смерти. позволит увести себя к импровизированной постели, собранной из досок, куда ветер не мог добраться, бессильно царапаясь в других углах. брат всегда накрывает заботой, лаской, его руки повсюду, тяжесть головы приятно давит на плечо. ванда гладит его по темным волосам пальцами с кольцами, о которых она ничего не помнит, и молчит о своих снах.

она не любит скрывать что-то от пьетро — когда у них одна жизнь на двоих это подобно преступлению. ванда подтягивает согнутые в коленях ноги к груди, осторожно сбрасывает с себя руку брата, которая уже пробралась ей под свитер. царапает край капроновой раны на чулках, заставив шов разойтись еще сильнее. признается:

— сегодня ко мне приходили люди. друзья. они сказали, нас выбрали, и мы можем помочь по-другому.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

Когда Элли спрашивает у Джоэла, кто такие Билл и Фрэнк, первые секунды три тот многозначительно (растерянно?) молчит. Молчит он, на самом деле, большую часть времени, и поначалу это бесит – звенящие нервы-растяжки грозят вот-вот лопнуть, и это каждый раз лотерея: кто взорвется первым? Хотя, на самом деле, Джоэл не взрывается – пока что. Он просто смотрит своим тяжелым взглядом, который красноречивее всяких слов – будь его воля, то Элли уже бы давно лежала со свернутой шеей где-нибудь в подвале. По крайней мере, Джоэл выглядит как человек, который вполне себе способен на это.
Хотя, после того, как Тэсс… Короче говоря, Элли самой не до разговоров – по крайней мере, первые пару часов так точно. Ей не хочется думать о том, что, не будь ее, Джоэл и Тэсс не вляпались бы во все это дерьмо – но эти мысли в голову так и лезут. Так или иначе, но они ведь сами согласились на эту авантюру, разве нет? Однако палящее солнце делает только хуже, и эти навязчивые мысли буквально разъедают все внутри. Элли кажется, что это чертовски несправедливо – если так подумать, то даже от той же Тэсс могло бы быть куда больше пользы в масштабах всего загнивающего человечества, пока она сама – носитель сомнительного иммунитета – совершенно ничего не умеет и таскается балластом за другими.

Марлин сказала, что в Элли кроется спасение всего человечества. Именно так и говорила (уже после того, как несколько недель подряд задавала прикованной к батарее Элли одни и те же вопросы – имя, фамилия, посчитай до десяти и обратно) – и эти слова вызывали лишь нервный смешок. Создание вакцины звучит для Элли примерно так же, как полет на Луну – да и то второе людям уже удавалось провернуть. В школе такому не учили, и поэтому она понятия не имеет, как из нее собираются доставать эту вакцину – и сколько вообще понадобится времени, чтобы ее создать.
Почему-то кажется, что в нынешних реалиях по уровню невероятности это сравнимо со строительством космического корабля.
Но Марлин настолько вбила эту идею ей в голову, что в какой-то момент Элли перестала думать об этих незначительных деталях. В конце концов, главное добраться до лаборатории – а там уже ученые разберутся. Ведь так?

Но в ушах до сих стоит гул взрыва – и, кажется, что это не солнце палит, а обжигающее тепло пожара.
В тот момент Джоэл не стал тратить много времени на раздумья – просто сжал ее руку и потащил за собой (и сейчас запоздало поражает, с какой непоколебимой решимостью он это сделал). Элли понимала, что в этой кошмарной ситуации другого выхода и не было – вообще без вариантов, Тэсс обречена – но это все равно казалось чем-то до жути неправильным.
Но, с другой стороны, а как иначе?
Да никак.
И Элли уверена – если подвернется возможность скинуть ее кому-нибудь другому, Джоэл непременно этой возможностью воспользуется.

Дорожная пыль хрустит на зубах. Кажется, что она уже везде – за шиворотом, в карманах, в кедах. И в какой-то момент Элли стаскивает с себя куртку, потому что жарко уже до невыносимого.
С другой стороны, такая прогулка все еще лучше, чем уроки физкультуры в школе – никто позади не подгоняет и не заставляет бежать со всех ног.

В конце концов, она вообще-то снаружи – и этот факт до сих пор проблематично осознать. Обломки самолета, раскиданные по полю, кажутся диковинным экспонатом в каком-нибудь музее – а рассказы Джоэла о том, что раньше на этой штуке действительно можно было куда-то улететь, вызывают искреннее удивление.
Человеческие скелеты, лежащие неподалеку у дороги, уже таких чувств не вызывают.

– Долго еще идти? – спрашивает Элли, и не надеясь получить ответ – скорее, просто пытаясь разбавить очередную долгую молчаливую паузу. Она и так уже заранее примерно знает ответ – достаточно посмотреть вокруг и понять, что ничего похожего на обжитое людьми место в радиусе пары километров точно нет. Сколько они так уже тащатся – тоже непонятно, и Элли вовремя вспоминает, что часы у Джоэла сломаны и спрашивать у него время бесполезно.
Так и просится следующий логичный вопрос – а ты вообще уверен, что эти Билл и Фрэнк все еще живы? Но озвучить его она так и не получается – хотя, вопрос этот и так висит в жарком воздухе.
Про Тэсс тоже говорить бесполезно – Элли сначала попыталась, но Джоэл ясно дал понять, что эту тему поднимать не нужно. Пусть каждый оставит все при себе.

Элли оттягивает лямки рюкзака и скользит взглядом по верхушкам деревьев вдалеке – и в этом однообразном пейзаже замечает очертания водонапорной башни.
– Слушай, – произносит она, шаркнув ногой, и поддевает носком кеда камень, поднимая облачко пыли, – почему ты не вернул меня обратно Марлин?

На самом деле, это вполне логичный вопрос – особенно после того, что случилось с Тэсс. И дураку понятно, что дальше будет только труднее – но вот они здесь, тащатся непонятно куда непонятно к кому, которые непонятно, живы ли вообще.
Неужели оплата стоит того? – хочется спросить следом, но Элли почему-то так и не решается.

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

иви закатывает глаза, джейкоб, кажется, даже на смертном одре найдет возможность попаясничать, без этого он просто не был бы сам собой. впрочем, этот уровень практически вопиющего неуважения по отношению к ассасинам, которые буквально сформировали братство в том виде, в котором оно существует сейчас... кажется, уже перестает даже удивлять иви. учитывая, что чаще всего подобным провокациями он занимается исключительно назло. чтобы повеселится с того, как она злится. сейчас, впрочем, иви не злится. она все еще отчаянно пытается найти выход из всего произошедшего.

— а ты почитай записи, — слабо отбивается иви. так или иначе, но основную суть джейкоб уловил. возможно, если он перестанет вести себя как последняя задница, то даже сможет еще и сделать правильные выводы. хотя бы двинуться в их сторону. — если ты еще читать не разучился. — укол такой же древний, как и и дерганье за косички — одна их тех причин, по которые иви собирает волосы. она усмехается только и откидывается к стенке, не испытывая никаких угрызений совести.

в одном джейкоб точно был прав: отец был бы в ужасе.
но разочаровался ли он бы в них? иви предпочитает не думать сейчас об этом. они в процессе освобождения города от тамплиеров, и судить результат их работы можно будет только в самом конце. тогда же можно будет сходить в собор святого павла и облегчить душу мыслями о том, что он их видел и гордился бы. до той поры — никаких лишних мечтаний и  воздыханий. только миссия.

у джейкоба, например, уже миссия наклевалась. испытывать тот же уровень воодушевления, что и брат, у иви совершенно не получалось даже после полувыпитой бутылки рома. сколько бы районов они не захватывали, никогда висельники не переходили к ним полностью. подобный оптимизм со стороны джейкоба выглядел безрассудной глупостью, но... иви пытается смотреть с других сторон и искать лучшее; например, её слова достаточно вдохновляют, чтобы он начинал думать о новых началах. даже если они очень сомнительны.

— и как ты их собираешься переманивать? еженедельными карточными турнирами? — в которых кто-то далеко не так хорош, как считает. иви хмыкает, но и не высказывает больших сомнений. просто задает достаточно здравые вопросы. в какой-то момент иви фокусирует взгляд на бутылке и полагает, что слишком здравые вопросы для сейчас. возможно, стоит отложить их на потом. зато подзатыльник сработал. обиженный взгляд она увидела, но кто еще из них двоих должен был обижаться. зато можно было быть спокойной: больше таких комментариев не будет.

— им пришлось бы очень сильно постараться, чтобы найти актера, подходящего под мастера эцио, — бормочет иви, чуть-чуть краснеет, и отворачивается. может, и хорошо, что в итоге не поставили. или поставили? если да, то даже немного жаль, что не удалось увидеть. не восхищаться эцио аудиторе было невозможно. и иви восхищалась. возможно, немного сильно увлеченно, но тревоги девичьего сердца — это тревоги девичьего сердца. и вообще дела давно минувших лет. она выросла и стала куда более зрелой для... подобного. просто роль эцио требовала куда большего понимания, чем могло бы хоть когда-то быть у рота. — неважно, впрочем. сгорело и сгорело. — она почти сразу же запивает собственные слова, очень сильно пытаясь их нивелировать.

отвлеченные мысли постепенно становятся более сфокусированными и серьезными. это все еще не отпускает джейкоба. но на это нужно было больше времени. но, по крайней мере, они были друг у друга.
иви находит руку джейкоба и сжимает.

— мы в этом вместе, джейкоб. до конца, — каким бы этот конец не был. впрочем, учитывая, в какую авантюру они себя ввязали, прыгнув в поезд до лондона, конец в любом случае будет как минимум веселым. и все же иви серьезна. она внимательно смотрит на джейкоба, потому что говорит то, что действительно много для неё значит. когда отец был в индии, только они у друг друга и были. сейчас отец в раю, и они снова остались друг с другом, но никогда — одни. она немного сползает и кладет голову на плечо джейкоба.

коротко усмехается. вот вроде бы так прекрасно начал. даже будто бы сделал нужные выводы, чтобы двинуться дальше, а на самом деле сделал столько шагов назад в своем развитии, доходя до уровня капризного десятилетнего ребенка, который очень сильно не хочет идти к врачу, если ему не пообещать конфетку. с другой стороны, вспоминая что клару, что артура.... некоторые десятилетки были гораздо взрослее, чем джейкоб фрай.

— а ты знаешь, что хорошие братья не попадают в тюрьму, чтобы их потом везти к врачам? — иви приподнимает одну бровь, хмыкая. — тебе нужно сегодня еще и выспаться. я хочу, чтобы мы лечили твои раны, а не твое похмелье.

впрочем, вместе с тем иви прекрасно осознает, что одно без другого вообще никак не получится. джейкоб довольно уверенно выглядел как человек, планирущий напиться, и лучшее, что может в подобных действиях сделать иви — это поддержать. и все равно завтра отправить к врачу, даже если последствия попойки ударят и по ней. не худшее, что может быть. может, генри поделится своими травами с родины, и удастся хоть с головной болью разобраться.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.]