– Северус!
У Лили большие глаза, как у затравленной на охоте лани; она бежит через все поле к пруду, и ее острые коленки рассекают все еще высокие после щедрого на солнечные лучи лета луговые травы. Юбка треплется на ветру от быстрого бега, и ее форменные складки играют с ним, как со старым знакомым.
Северус, завидев Лили, наскоро поднимается, опираясь на ствол старого вяза, растущего над самой водой. Он прячет лицо в сальных волосах и закрывает правый глаз ладонью, но на его бледном лице любой синяк расцветает ярче, чем цветы в оранжерее мадам Стебль.
– Что с тобой?
Лили подлетает к нему и не замечает, как он вытягивается в струну, стараясь быть рядом с ней выше, значительнее, заметнее что ли – она смотрит только на его лицо, пальцами отодвигая темные волосы, будто тину и ряску с глади пруда.
– Это он? – ее щеки начинают полыхать ярким огнем, и если бы Лили не была так занята гневом, то она наверняка бы заметила, с каким подобострастным восхищением задерживает дыхание Северус, когда она касается его волос подушечками пальцев. Ему хочется, чтобы в этом синяке она видела лишь его – его самого, а не того, кто послужил его появлению. В конце концов, думает Северус, это даже неважно, и если это привлекает внимание Лили, он готов сам провоцировать Поттера и его дружков, лишь бы она все также касалась его лица, как сейчас.
– Всего лишь синяк, – бросает он и хочет закрыть глаз волосами снова, но слишком боится случайно дотронуться до нее; его сердце колотится так бешено, что дергается кадык. Боль от удара по лицу – унизительного, мерзкого – кажется ему такой несущественной платой за ее близость. Но Лили кипит и бурлит, как котел, который, по недосмотру и глупости, перегрел какой-нибудь недалекий и неумелый зельевар.
– Я… Как он… Почему?!. – впрочем, ее не слишком интересует ответ на этот вопрос; она, щурясь, всматривается за спину Северуса, который хочет дернуть ее за плечи и закричать, что он, он здесь, и ей не нужно смотреть на того, кто стал причиной его внеочередной травмы.
– Лили, я правда в порядке, – он делает вялую попытку, раздираемый досадой и ревностью. Северус даже открывает рот, чтобы от раздираемой ярости сердца крикнуть ей прямо в лицо, что на самом деле, как он думает, ей совершенно неинтересно его самочувствие, его боль, его пережитое унижение – она всего лишь использует это как предлог, чтобы вновь оказаться ближе к нему. К нему! К Поттеру, к этому плебею, грязному выскочке и недоучке, который волочится за каждой легкодоступной юбкой Хогвартса. Но страх потерять ее – ее легкие касания, ее расположение, ее беспокойство – слишком силен, чтобы он мог позволить дать волю своим чувствам.
– Ничего ты не в порядке, – она все еще ищет кого-то за его спиной, но не находит и снова смотрит на него, – Северус счастлив и едва не улыбается во весь рот, но вовремя тормозит себя. – Пойдем к мадам Помфри, – Лили берет его за руку. – Пойдем, тебе нужен компресс из бадьяна, – бормочет она, перешагивая через сухой корень вяза, торчащий изгибом из земли, и он молча восхищается ее познаниями в целебных зельях, и хотя примочка из бадьяна на правом глазу вряд ли добавит ему мужественности в глубоких зеленых глазах Лили Эванс, Северус рад, что сейчас она ушла с ним, и гонит от себя мысли о том, что будет потом, там, в гостиной Гриффиндора, куда ему, увы, закрыт путь.

– Что произошло? – спрашивает Лили, сидя на кушетке больничного крыла, пока Северус держит у правого глаза большой кусок ваты, щедро смоченный в разведенной настойке бадьяна, и щурится, стараясь, чтобы из здорового глаза не вытекали слезы – процесс лечения бадьяном действенный, но весьма болезненный. Он чуть слышно шипит и кусает губы.
Из-за слезящегося левого глазного яблока Северус почти не может разобрать ее очертаний.
Поттер считает, что между нами что-то есть – вот так звучит правда, Снейп отчетливо слышал эту причину от Поттера, по милости которого сейчас вынужден проводить такой редкий солнечный осенний день в замке, прежде чем получил удар кулаком в лицо (вот так по-магловски дико и унизительно!). Но он боится озвучить это Лили. Боится, что даже полуслепо прочтет в ее ответном взгляде насмешку и недоумение – как подтверждение тому, что между ними в действительности ничего нет. Боится, что она объявит об этом Поттеру, и теперь того ничто не будет сдерживать – он будет думать, что Эванс может принадлежать только ему.
Он и сейчас так почему-то думает, но Северус никогда не был оптимистично настроен по поводу умственных способностей Поттера, так что…

...Лили сидит на кушетке, скрестив руки на груди, отчего галстук замялся и поник на рубашке.
Ей кажется, что она почти ухватила нить, из-за которой Поттер все время задирает Северуса, но она, эта нить, кажется ей слишком тонкой, нереалистичной. Северус никогда не пытался стать к ней ближе. Она никогда не думала, что между ними может быть что-то, помимо дружбы и учебника по зельеварению. А еще, вроде бы, Натали говорила, что у Северуса роман с сестрой Амикуса; он противный такой, похож на ястреба, и Лили бы с удовольствием прогуливала бы трансфигурацию, на которую Гриффиндор и Слизерин ходят вместе, лишь бы не слышать его язв и оскорблений.

Лили думает, что это всего лишь в отместку за Амикуса и его безобразный рот. Просто Северус –  еще одна легкая мишень. Просто месть за то, что Поттеру показалось, будто бы Северус улыбнулся – а Лили точно знала, он не мог! – когда Амикус назвал ее, Лили Эванс, грязнокровой падалью на прошлой лекции в четверг.
О драке Кэрроу и Поттера у Хогсмида в субботу днем разве что “Пророк” не дал первую полосу, с досадой думает Лили.
Тогда она позволила себе слишком неосторожный шаг, оценка которому теперь напрашивалась сама собой, пока в нос бил кислый запах бадьянной настойки.
Она позволила себе поцеловать Поттера. На эмоциях, пораженная его самоотверженностью, пока он сидел в гостиной Гриффиндора, дожидаясь профессора МакГонагалл и ее отповеди.
Поттер ничего не боялся – ни скучных отработок, ни розог, ни даже угроз Филча о том, что он когда-нибудь подвесит Джеймса в подземелье за щиколотки на всю ночь и запустит туда летучих мышей. Это не могло не удивлять. Это не могло не привлекать.
Она позволила себе быть восхищенной и благодарной всего раз – это мимолетное мгновение между твердыми шагами Минервы МакГонагалл и любопытствующими взглядами других студентов, которые уже спешили в гостиную, – и прикоснулась к Поттеру губами. Самый первый поцелуй вышел таким нежным и бережным; Поттер дотронулся до ее лица и волос так невесомо и легко, и это так контрастировало с его грубостью и жестокостью. И это не могло не поражать. Это не могло не… привлекать, да.
Поттер конечно же воспользовался моментом, и даже пригласил ее на свидание уже после того, как получил выговор от МакГонагалл, которое, впрочем, пришлось отложить – пока на его посещения Хогсмида наложен запрет. Хотя Лили ответила согласием, и всю ночь воскресенья они целовались в гостиной Гриффиндора перед тлеющим камином, когда Поттер ввалился туда, весь провонявший навозом и флоббер-червями – ему назначили отработки у Сильвануса Кеттелберна, который, после недавней стычки с огненным крабом, чуть не лишился нескольких пальцев на правой руке.

– Лили, – позвал Северус. Он уже стащил с себя примочку с бадьяном и под его правым глазом осталась лишь небольшая ссадина. – Что-то не так?
– Нет, – Эванс тряхнула копной рыжих волос и поморщилась. – Просто задумалась.
– О чем ты написала в эссе по трансфигурации, кстати? – попробовал сменить тему Северус. – Бисер или жемчуг?
– О, – только и произнесла Лили. Вместо эссе о способах трансфигурирования мелких предметов она обнимала Поттера на диване гостиной Гриффиндора. Джеймс выцеловывал дорожку на внутренней стороне ее руки, от него пахло землей, травой, гнилью и грязью – губы были нежными и шершавыми, теплыми, трепетно касались выступающих синеватых вен.
– Тебе нужна помощь? – участливо спросил Северус, нахмурившись. Еще никогда Лили не затягивала с домашним заданием. Еще никогда ему не удавалось предложить ей свои услуги “репетитора”.
– Я совсем про него забыла, – поникла Эванс. – Слушай, Сев, я пойду, – она бегло коснулась его горячей ладонью, а он пропустил вдох. – Давай встретимся вечером в библиотек… Хотя, постой, – она вдруг окинула его внимательным взглядом, – тебе наверное будет больно чита…
– Нет, я приду, – поспешно перебил ее Северус и даже попытался встать, но в этот момент тяжелые двери распахнулись и внутрь вошла мадам Помфри, тут же вскинув руки:
– Мистер Снейп, ну будьте же благоразумны! Кто разрешил вам снимать повязку? Разве вы не знаете, что экстракт бадьяна воздействует на глубинные повреждения только спустя полчаса? А профессор Слизнорт давеча говорил, будто бы вы делаете значимые успехи в целебных травах, – проворчала она, и Снейп покраснел, поспешно прислонив вату к лицу.
– Я приду, – повторил он, снова теряя силуэт Лили из-за жгучей боли, вызывающей слезы.
– Встретимся вечером, – Лили подарила ему слабую улыбку и вышла в холл.

Что ж, наверное она сорвала первый приз за самые короткие отношения в Хогвартсе — начавшиеся в ночь субботы, и закончившиеся в середине дня вторника.

Джеймс, Питер, Римус и Сириус забавлялись в большом зале, запуская заколдованных лягушек из бумаги в сторону стола пуффендуйцев – ладно, стоит признать, что забавлялись лишь трое, а Римус читал учебник по Защите от темных искусств, лишь иногда бросая на Джеймса и Сириуса укоризненный взгляд, когда зачарованные лягушки норовили залезть под юбку нескольким пуффендуйкам, чем вызывали тонкий высокий визг с одной стороны и одобрительное улюлюканье – с другой.
– Ты! – громко окликнула Джеймса Лили и двинулась в его сторону. – Я знаю, что ты сделал!
Римус вздохнул и закрыл книгу, поспешно убирая ее в сумку.
– Думаю, нам стоит уйти, – осторожно сказал он, глядя на то, как приближается к ним Лили.
– А мы не можем остаться на представление? – наигранно робко поинтересовался Петтигрю, начав, однако, подниматься с лавки. – Я лягушку забыл, подожди, – и он сделал исподтишка взмах волшебной палочкой, так, чтобы чары, приманивающие обратно его “игрушку” задрали юбку одной из студенток Пуффендуя особенно неприлично.

Еще неделю назад дни тянулись, буквально тащились, как тягловой мул с парой бочек ферелденского вина за спиной. Он видал таких бедолаг под Киркволлом: прутся на подъем, обливаясь потом, подгоняемые хлыстами и очень-очень вонючие.
А потом – рраз! Бум! Добро пожаловать в песочные часы, где время ускользает, стоит тебе сделать лишний вдох. Об этом напоминал сонный песок в уголках глаз – каждое утро, и вздымающаяся под копытами пыль – по вечерам. Люди прибывали; Варрик только и успевал поднимать ладонь и пожимать руки. Воины и жрецы, шпионы, конюшенные, бывшие служанки с топорами наперевес…Множество лиц меняли друг друга, и Варрик без устали пополнял свой список «особых черт». Кому бы дать эту забавную родинку? Может сэру Ракуду, рыцарю из Эмприз-дю-Леона? Носят ли их рыцари меховые трусы? Вряд ли он когда-нибудь узнает.

В прибытии новых людей были и минусы. Создатель швырнул в самую бурю не одного только Варрика. На удивление, главным козлом отпущения в этот раз оказалась даже не Хоук.

Долийский эльф, совсем юный, мамулин драгоценный мальчик, получил эту черт-бы-ее-побрал-метку и теперь должен был столкнуться лицом к лицу с совершенно непонятной угрозой – угрозой гораздо большей, чем монстр под кроватью.
(Были ли у долийцев кровати?)
Варрик видел его сложности всякий раз, когда тот появлялся в зоне видимости. Эта ноша таскалась за ним по всему Убежищу, клубилась у его ног, когда он склонялся над картой, выезжала во Внутренние земли на променад, погружалась под воду в купальне. Варрик вычеркнул эту строчку. Как банально.

Что Варрик мог ему сказать? «Будь собой. Я знаю, это сложно»? Может быть «крепись, от тебя зависит судьба мира»? Что обычно он говорил Хоук?

Что ж, это идея.

Когда они остановились на привал, Варрик дождался, пока Солас углубится в ущелье, а Кассандра сбежит патрулировать (она всегда шла патрулировать, если он смотрел на нее слишком долго) и подвалил к малышу Лавеллану.
— Не знаю, парень, что у тебя на душе, но я знаю отличный способ хорошенько ее прочистить, — Варрик многозначительно подмигнул.

И достал бутылку вина.

Свои пожитки они собрали еще загодя, пока Лотеринг, погруженный в хаос спешных сборов, стремительно пустел. Мариан уже договорилась с соседом, что он их подвезет на своей телеге до Денерима, но мама потеряла свою любимую брошь, оставшуюся еще из прошлой жизни в Вольной Марке, и сосед уехал без них.

Мариан знала, что дело вовсе не в броши, и пыталась слишком не сердиться: мама все почему-то думала, что вот-вот вернется Карвер, и без него уходить не хотела. Найдется брошь — она непременно придумает другой повод оттянуть время, и так, пока не станет совсем поздно.

По ферелденским меркам Карвер уже был достаточно взрослым мужчиной, чтобы перестать держаться за мамину юбку, а о том, на что могла быть похожа жизнь детей из именитой семьи Амелл в Киркволле, они не имели ни малейшего понятия. Никто из них никогда не ставил матери это в вину, но на фермера, кузнеца или кожевника Карвер явно не тянул, поэтому с самого начала ему был заказан путь в королевскую армию — других вариантов он для себя просто не рассматривал.

Провожая его, Мариан не удержалась и сказала, что пусть хоть кто-то в их семье станет приличным человеком. Теперь она жалела о своих словах: Карвер ведь до последнего будет биться, пока не перебьет всех порождений тьмы или пока сам не сдохнет. Младший братец всю жизнь пытался что-то доказать непонятно кому — отцу, матери, сестре или самому себе, — и в своих попытках когда-нибудь доведет все до беды, а защитить себя так никому и не даст.

Мариан думала об этом, когда получила записку от кого-то из его сослуживцев — их приволокли в Лотеринг раненых, уже ни на что не годных. Она пришла туда, чтобы помочь, а заодно проверить, нет ли среди них знакомого лица, но среди солдат Карвера не оказалось. Это могло быть как хорошим знаком, так и дурным, Мариан выбрала верить в первое и обрадовалась, когда один из офицеров узнал ее и заявил, что принес с собой послание.

На клочке грубой бумаги ужасным почерком Карвера было указано место. Нашелся же среди солдат кто-то, кто вправил ему мозги.

В записке он не указал конкретное время, в их ситуации это было непозволительной роскошью — скорее всего, сам не знал, когда доберется до Лотеринга, а просить оставаться дома и ждать его было не в его стиле. К его приходу этого дома может не остаться вовсе, и не приходить на пепелище было мудрым решением.

Мама сразу засобиралась, когда Мариан рассказала. Может быть, он уже там, ждет их?

— Это маловероятно, — отрезала Мариан сразу. За последние дни ей пришлось привыкнуть к мысли, что она в этом доме теперь единственная обеими ногами стояла на земле и реалистично оценивала их шансы. — Я схожу туда сама и вернусь с ним или без него, а потом мы поедем в Денерим.

По глазам мамы Мариан заметила, что она не согласна, но продолжать спор было себе дороже. Обняв одной рукой ее, другой подтянув к себе Бетани, Мариан поцеловала обеих и попросила быть умницами.

Бетани поморщилась и ответила, что ничего не обещает.

В опустевшем Лотеринге, где остались только те, кто уже не мог уйти оттуда своими ногами, да разные сумасшедшие, передвигаться в открытую стало опасно. Любая война привлекала желающих поживиться чужим добром мародеров, а в королевской армии состояли далеко не только чистые помыслами и истово верующие в заветы Создателя добряки. Мариан знала, что любая стычка с дезертирами могла стоить ей очень дорого, но еще она знала, как пользоваться старым посохом своего отца, к которому когда-то давно прикрепила острый наконечник.

Если запахнет жареным, она всегда успеет убежать, правда ведь?

Очень самонадеянно было с ее стороны выйти из Лотеринга одной, быстро свернуть с большака в сторону леса. Там, где река пересекала лесную опушку, они с Карвером и должны были встретиться. Их особое место, именно там когда-то отец учил ее заклинаниям, а потом они с братом дрались на деревянных палках с утра до ночи — когда-то Мариан с гордостью говорила, что это она поставила ему удар.

Их место кто-то уже занял. Кто-то, кого она туда точно не звала. Оттуда тянуло запахом костра, кто-то громко, не стесняясь в выражениях, выяснял отношения. Один из голосов она легко узнала, Карвер действительно был среди этих отбросов и со своим ослиным упрямством на чем-то настаивал.

Мариан не успела придумать, как ему помочь, когда кто-то схватил ее за руку и потащил дальше, прямо к костру. Рефлекторно она выбросила вперед вторую руку, взрывая чужой разум, и лишь потом осознала, каким опрометчивым решением это было.

Незнакомый человек в армейском доспехе сразу же отпустил ее, зато остальным это очень не понравилось. Не понравилось это и Карверу с его спутником: Мариан не узнала его, только форму Серого Стража заметила.

— Вот так и оставляй брата одного, его сразу же подберет плохая компания. А вы что тут делаете?

Компания, может, и не самая плохая, а то и даже вполне хорошая, но вот знакомство как-то не задалось.

Фрэнк был недоволен собой. Маленькое тельце прижатое к стене, такая беззащитная и беспомощная. Откровенно говоря, Легион был взбешен, что ему пришлось так позорно сбежать из того переулка, совершенно ничего не сделав существенного. В его руках все еще было то фантомное нежное ощущение чужой кожи, в уши так и било трепетом маленького испуганного сердечка, бившегося, словно об ребра, в груди девушки.
Отдышавшись на улице от приступа «злой руки», как назвал это явление Фрэнки, парень быстро нагнал девушку и уже двигался за ней на солидном расстоянии, не подходя, а наблюдая издалека, чтобы его нельзя было заметить. Так они все же добрались до жилья рыжей девчонки. Легион остался снизу, не заходя в здание.
Он оббежал несколько раз дом, в итоге обнаружив нужное окно и по свету в этот поздний час, определил, где жила Микаэла. Ему потребовалось постараться, чтобы забраться наверх. Но эти домишки были словно приглашением для ловкого маньяка. Фрэнк мертвой хваткой вцепился в водосточную трубу и быстро поднялся на нужный уровень, поравнявшись с высотой пожарной лестницы, после чего отпружинив от трубы и стены, смог допрыгнуть до лестницы, вцепившись в нее пальцами. Зависнув над землей в нескольких метрах, Моррисон слегка раскачался и ловко подтянулся вверх, закидывая свое худое тело одними руками. Так Фрэнк оказался на пожарной лестнице, немного погодя добравшись до мансарды, он по краю аккуратно пробрался к окну. И не ошибся, это явно была комната его цели.
Он спускает с головы капюшон, заглядывая в окно с одного края, буквально одним глазом, пытаясь высмотреть девушку в комнате. Некоторое время ничего не происходит, только картина соответствующего хозяйке помещения, статично предстает глазам Фрэнки. Но немного погодя, его взору показывается хозяйка дома – лишь махровое полотенце закрывает ее тело, заставляя Моррисона тяжело втянуть прохладный ночной воздух и нервно сжать кулаки до побеления костяшек пальцев.
Свет меркнет. Вместо них горят свечи и дым от каких-то трав обволакивает комнату. Что-то это напоминает, до боли знакомое ощущение, словно сущность так стала немного ближе, проведя когтистыми лапами по спине и затылку Фрэнка. Этот ритуал открывал проход для девчонки туда, куда нельзя было смотреть. Видимо это и не нравилось сущности, ей не нравилось, что кто-то слишком открыто подглядывает. И она хотела ненужного свидетеля забрать. Теперь Легион понял, сущность хотела ЕЕ туда. Чтобы она страдала в ее мире, в ее плане, а не здесь. Не было смысла пугать, мучить или убивать девушку тут.
Но как он мог ее вытащить? Видимо без его помощи рыжую девчонку нельзя было затащить. Фрэнк был маяком или чем-то вроде этого. Глаза и руки самой твари? Непостижимое зло все это время смотрело на чужой мир через его глаза или оно настолько вездесуще, что посредник нужен лишь как маленькое звено? Моррисон нервно посмотрел в темноту неба. Пустота не откликнулась с ответом, но вернувшись взглядом к окну, заметил, что свечи больше не горели, лишь дымка в легком свете полумесяца, кружилась у самого потолка.
— Немного старых навыков, — Фрэнк приложился к стеклу, очень аккуратно надавил на раму и слегка повозившись смог открыть слегка приоткрытое окно. Мягко перевалившись через проем, Фрэнк задвинул окно, чтобы слишком сильный сквозняк не поднял шума. После чего навис над постелью жертвы, раздумывая над своими дальнейшими действиями.
Она металась во сне, собирая руками и ногами постельные принадлежности, цеплялась за него руками, словно пытаясь выбраться. Фрэнк так и чувствовал скрежет маленьких мандибул того кромешнего зла через эту девушку. Он мог схватить ее за шею и задушить, пока она металась во сне, но это было не то. Он чувствовал это сейчас сильнее прежнего, а поэтому просто смотрел, как она мечется в живом кошмаре.
Так несколько минут Моррисон наблюдал за девчонкой, пока его руки не потеряли покой. Он все же схватил ее за нежную и тонкую шею, слегка сжав ее своей ладонью. Такая беззащитная… но он не мог этого сделать. Не сейчас. Всем своим нутром он чувствовал, что было рано. Поэтому отпустил ее шею, проведя пальцами по щеке. Даже с какой-то странной нежностью, после чего отступил к окну, приоткрывая его и собираясь уйти…
Обернувшись напоследок, он в недоумении застыл, наблюдая скрючившуюся в воздухе фигуру.
— Какого… хера? — не дожидаясь развязки, Моррисон поспешил оттуда убраться, захлопнув за собой окно и спрыгнув по трубе вниз.

Фрэнк был недоволен собой. Маленькое тельце прижатое к стене, такая беззащитная и беспомощная. Откровенно говоря, Легион был взбешен, что ему пришлось так позорно сбежать из того переулка, совершенно ничего не сделав существенного. В его руках все еще было то фантомное нежное ощущение чужой кожи, в уши так и било трепетом маленького испуганного сердечка, бившегося, словно об ребра, в груди девушки.
Отдышавшись на улице от приступа «злой руки», как назвал это явление Фрэнки, парень быстро нагнал девушку и уже двигался за ней на солидном расстоянии, не подходя, а наблюдая издалека, чтобы его нельзя было заметить. Так они все же добрались до жилья рыжей девчонки. Легион остался снизу, не заходя в здание.
Он оббежал несколько раз дом, в итоге обнаружив нужное окно и по свету в этот поздний час, определил, где жила Микаэла. Ему потребовалось постараться, чтобы забраться наверх. Но эти домишки были словно приглашением для ловкого маньяка. Фрэнк мертвой хваткой вцепился в водосточную трубу и быстро поднялся на нужный уровень, поравнявшись с высотой пожарной лестницы, после чего отпружинив от трубы и стены, смог допрыгнуть до лестницы, вцепившись в нее пальцами. Зависнув над землей в нескольких метрах, Моррисон слегка раскачался и ловко подтянулся вверх, закидывая свое худое тело одними руками. Так Фрэнк оказался на пожарной лестнице, немного погодя добравшись до мансарды, он по краю аккуратно пробрался к окну. И не ошибся, это явно была комната его цели.
Он спускает с головы капюшон, заглядывая в окно с одного края, буквально одним глазом, пытаясь высмотреть девушку в комнате. Некоторое время ничего не происходит, только картина соответствующего хозяйке помещения, статично предстает глазам Фрэнки. Но немного погодя, его взору показывается хозяйка дома – лишь махровое полотенце закрывает ее тело, заставляя Моррисона тяжело втянуть прохладный ночной воздух и нервно сжать кулаки до побеления костяшек пальцев.
Свет меркнет. Вместо них горят свечи и дым от каких-то трав обволакивает комнату. Что-то это напоминает, до боли знакомое ощущение, словно сущность так стала немного ближе, проведя когтистыми лапами по спине и затылку Фрэнка. Этот ритуал открывал проход для девчонки туда, куда нельзя было смотреть. Видимо это и не нравилось сущности, ей не нравилось, что кто-то слишком открыто подглядывает. И она хотела ненужного свидетеля забрать. Теперь Легион понял, сущность хотела ЕЕ туда. Чтобы она страдала в ее мире, в ее плане, а не здесь. Не было смысла пугать, мучить или убивать девушку тут.
Но как он мог ее вытащить? Видимо без его помощи рыжую девчонку нельзя было затащить. Фрэнк был маяком или чем-то вроде этого. Глаза и руки самой твари? Непостижимое зло все это время смотрело на чужой мир через его глаза или оно настолько вездесуще, что посредник нужен лишь как маленькое звено? Моррисон нервно посмотрел в темноту неба. Пустота не откликнулась с ответом, но вернувшись взглядом к окну, заметил, что свечи больше не горели, лишь дымка в легком свете полумесяца, кружилась у самого потолка.
— Немного старых навыков, — Фрэнк приложился к стеклу, очень аккуратно надавил на раму и слегка повозившись смог открыть слегка приоткрытое окно. Мягко перевалившись через проем, Фрэнк задвинул окно, чтобы слишком сильный сквозняк не поднял шума. После чего навис над постелью жертвы, раздумывая над своими дальнейшими действиями.
Она металась во сне, собирая руками и ногами постельные принадлежности, цеплялась за него руками, словно пытаясь выбраться. Фрэнк так и чувствовал скрежет маленьких мандибул того кромешнего зла через эту девушку. Он мог схватить ее за шею и задушить, пока она металась во сне, но это было не то. Он чувствовал это сейчас сильнее прежнего, а поэтому просто смотрел, как она мечется в живом кошмаре.
Так несколько минут Моррисон наблюдал за девчонкой, пока его руки не потеряли покой. Он все же схватил ее за нежную и тонкую шею, слегка сжав ее своей ладонью. Такая беззащитная… но он не мог этого сделать. Не сейчас. Всем своим нутром он чувствовал, что было рано. Поэтому отпустил ее шею, проведя пальцами по щеке. Даже с какой-то странной нежностью, после чего отступил к окну, приоткрывая его и собираясь уйти…
Обернувшись напоследок, он в недоумении застыл, наблюдая скрючившуюся в воздухе фигуру.
— Какого… хера? — не дожидаясь развязки, Моррисон поспешил оттуда убраться, захлопнув за собой окно и спрыгнув по трубе вниз.

о люси грей бэйрд  слагают баллады только знающие, ведающие и сочувствующие, таких на самом деле немного в ее шестнадцать прожитых лет, их с трудом наберется на десяток пальцев руки; их обозначения сухо вписываются в анкету трибута, что наскоро заполняет кориолан сноу в выделенной пятнадцатиминутной передышке, в хевенси-холле, своим аккуратным почерком. люси грей с любопытством смотри на табель, где уже совсем не хватает места для ребят из ансамбля - ее семьи, после того как внесен статус - сирота, с обширными пометками, что растягиваются чернилами на белом полотне листа.

о ней вспоминают несмело, словно боясь потревожить без того ноющие вечерами раны [обрушить на себя кару старого мэра липпа, которого за глаза обвиняют в пропаже и не только кови] - мод беж с трудом скроет дрогнувший голос, все еще, где-то в глубине души, надеясь что в паб вот-вот заскочит люси грей в цветастой юбке и с извечной улыбкой на губах. только люси грей бэйрд - всего лишь туманное воспоминание в дымке, что с наступлением холодов оседает на берегу озера, укрывает покосившийся от времени домик на опушке леса, минуя луговину. о ней больше не судачат на перекурах миротворцы, которым довелось побывать на вечернем концерте [люси грей по секрету говорит, что они их главные зрители - по сути, единственные, у кого достаточно денег, чтобы заплатить за их выступление в двенадцатом, в противовес - редким заказам от жителей, что складываясь нанимают их на несколько свадеб, разом], таких в казармах остаются единицы, что не были сменены по назначениям в разные части панема, не судачит и  старая тетушка на торговой улице дистрикта за то, что уж сильно взъелась на нее мэрова дочка. о жизни люси грей напоминает только выписка в журнале жителей двеннадцатого и несколько старых записей с десятых голодных игр, пленка с которых со временем  придет в негодность, искажая ее  дрожащий голос, но оставляя в памяти прямой взгляд.

о ней говорит и каска хайботтом [люси грей помнит его по сухим, сдержанным фразам, в которых он желает ей хорошего пути до дистрикта, утверждая, что все, что мог, ментор сноу, для нее уже сделал. и даже больше. - фраза, которая не сразу заставляет задуматься о том, что звучит вообще-то херово. не для нее, для кориолана] склоняя голову вбок, словно пытаясь уличить во лжи - расстроилась твоя певчая птичка? а вот мне сообщили, что девчонка пропала - неудачное стечение обстоятельств, где между строк чувствуется напряженное - буду следить.

люси грей бэйрд - призрак двеннадцатого дистрикта.

сколько себя помнит люси, окружающий ее мир был серый [под стать ее имени - люси грей] или дело было лишь в угольной пыли, что оседала на всем, куда только мог упасть ее взор - пачкала тонкие пальцы, въедалась в кожу - не оставляла возможности отмыться начисто, в дистрикте под номером двенадцать. портила цветастые юбки, превращала некогда буйство красок, на любимом матушкином платье, в блеклое подобие того, что когда-то было так дорого маленькой девочке. кажется, в совершенно другой жизни; той самой, где воздух был чистый, а кови не сковывали рамки и границы навязанные волей капитолия - планирумое ограждение под напряжением; где на крохотных ладошках еще не было багрового отпечатка, а она не сорвала свой голос в крике, пока ее уводили миротворцы, оставляя холодеющее тело матери на пыльной дороге в растекающейся луже крови [с затравленным взглядом окружающих, что делают вид о своей непричастности], - единственном ярком цвете в этой серой действительности. люси грей - любит цвета. люси грей улыбается, когда говорит, что ее матери проломили голову миротворцы лишь за то, что она пыталась сохранить семью вместе. нынче это всего лишь воспоминание.

сколько себя помнит люси грей, у нее никогда не было дома. по крайней мере в привычным многим понимании - обшарпанные стены,  протекающий потолок и постоянная рутина возвращения на одно и то же место. даже если власти в капитолии, действительно, считают, что им удалось загнать бродячий народец в один из отдаленных дистриктов, словно и без кови, коих местные обходят стороной большую часть времени, в этом, всеми забытом месте, не хватает голодных ртов. домом для нее был бродячий ансамбль, в котором она выступала. иногда, по вечерам, им удавалось договориться с владельцем паба в угольной деревушке, что местные нарекли не иначе как шлаком, за ужасные условия проживания и близость к шахтам. домом для нее были собственные баллады и песни, что когда-то пела ей матушка в особо тревожные вечера, луговина и целый мир. даже если сейчас он ограничивался блеклым сумраком двенадцатого дистрикта. домом для нее почти стал один единственный человек.

люси грей смеется, когда тянет сладкую фразу "как тебе будет угодно, дорогой". словно мнение хоть кого-то в капитолии имеет значение для нее, по поводу кочевой жизни ее большой семьи. если капитолийцам так спится спокойней, от осознания, что никто больше не способен пересекать границы дистриктов свободно, бред, - люси грей готова это им дать. ложь во благо и лукавый взгляд. тронутые в улыбке губы, не скрываясь от направленной на нее камеры, словно не она была в клетке, на потеху, не чувствовала под боком напряжение собственного ментора, которому всего мгновение назад бросила тихую насмешливую фразу - лови момент. это всего лишь шоу - пусть даже на выживание. ее выживание. а кови любили и умели устраивать шоу, больше всех, в своем окружении, это любит делать люси грей.

сколько себя помнит люси грей, ее жизнь всегда была связана с болью. и не важно боль ли это в душе, когда билли бурый на разный лад просит прощения стоя в серой толпе таких же обреченных на жатву, за проигранную им ставку - имя ее собственное, которого скорее всего не было на клочке бумаги, что вытянул мэр липп из холщового мешка. рыжеволосая мэйфэр слишком ядовито улыбается,  даже на вкус смотрящих трансляцию, люси грей думает о том, что пора девчонке познакомится с  ее новой подружкой, что убаюкана тихим пением бэйрд вечерами. люси грей думает о том, что у них с билли по итогу не получилось бы ярких цветов, лишь грязная мешанина. а кови любят цвета, особенно сильно их любит она.

или эта боль физическая, когда она сдирает собственные пальцы в кровь, лишь бы поднять каменную глыбу, что придавила ее ментора. сознание вопит о том, что ей бы бежать, вот, она возможность; только, люси грей не способна оставить в опасности того, кто протянул ей руку помощи, - не сейчас. даже если иллюзий насчет капитолийского мальчика у нее почти нет - каждый добивается чего-то только им известного. люси грей просто хочет выжить - любой ценой. хочешь с чего-то начать? будь добр поверить, что я могу выиграть. шепчет ему надрывно - не дай мне умереть на этой арене сегодня.  но, в итоге люси грей знает это наверняка, что боль - это хорошо.

даже если след на ноге, от удара, ноет в пасмурную погоду, а плечо заходится зудящим жаром. молитвой известным богам, в которых совершенно не верит, чтобы пуля прошла по касательной, так как ее знаний не хватит, чтобы вылечить такого рода ранения - горькая улыбка касается губ. все же она была права на его счет. от этого не становится менее больно, когда его крик больше не разносится в лесной чаще, а сойки уже не подхватят ее песню на разный лад.
боль всегда означает, что ты жива.
жива вопреки всем стараниям, забившаяся в вентиляционную трубу или спрятавшаяся под ареной - возможно, в большей степени, благодаря кориолану сноу.

ирония - его же стараниями чуть не сведена в могилу.